Я родился в Ленинграде, в семье любавических евреев. Родным языком дедушки и бабушки,естественно, был идиш, хотя они довольно прилично знали и русский. Мои мама, тётя и дядя, в зависимости от обстоятельств, с лёгкостью переходили с одного языка на другой. Так что я рос двуязычным. А поскольку до школы ко мне в течении двух лет приходил ребе, я умел не только говорить, но и читать и писать на этом языке. Причём писал я левой рукой (так сейчас пишут мои внуки) и, по рассказам роных, очень красиво. Но в первом классе учительница заставила меня взять ручку в правую руку, чем бесповоротно загубила мой почерк. С тех пор я пишу "как курица лапой".
    Неоценимую помощь мне оказал идиш в школе, когда мы в пятом классе стали изучать немецкий. Благодаря мамэ-лошен язык Гёте и Шиллера давался мне очень легко. Немецкий преподавала нам Анна Михайловна Буллах, происходившая из семьи обрусевших немцев. Вопреки школьной программе, делавшей упор на изучение грамматики, Анна Михайловна очень любила во время урока беседовать с нами на своём родном языке. А так как из всего класса членораздельно ответить ей могли только я и Миша Юшков (его мама тоже преподавала немецкий), то отдуваться за всех приходилось нам. Впоследствии Анна Михайловна стала приглашать меня к себе домой, где наши беседы приобрели качественно новый характер - мы говорили о немецкой литературе, читали стихи её любимых поэтов, среди которых Генрих Гейне занимал одно из первых мест. В результате года через полтора-два я свободно говорил, читал и писал на немецком языке, а некоторые стихи Гейне перевёл на русский язык. Правда иногда, беседуя с любимой учительницей, я забывался и незаметно для себя переходил на идиш. И тогда анна Михайловна с улыбкой, но довольно строго произносила: "Фима, не говорите по-еврейски!".
    Мог ли я тогда предположить, что именно немецкий язык сыграет решающую роль при моём поступлении в технический ВУЗ. Потерпев в 1952 году фиаско на филфаке Ленинградского университета (мандатная комиссия просто не допустила меня, как, впрочем, и других евреев, к экзаменам), я на следующий год, чтобы не загреметь в армию, вынужден был направить свои стопы в Холодильный институт. По моим сведениям, он всё-таки принимал какое-то количество евреев, а к тому же располагался почти напротив моего дома. Мы, абитуриенты, должны были сдать шесть экзаменов, последним из которых в моей группе был немецкий.
    Так уж получилось, что до экзамена по немецкому дошло слишком много евреев. А это могло обернуться превышением процентной нормы, которая в Холодильном была всё же относительно высока. Поэтому на последнем экзамене нашего брата надо было во что бы то ни стало срезать. Ещё до того, как подошла очередь трое абитуриентов-евреев получили неудовлетворительные оценки. Можно представить с каким настроением я вошёл в аудиторию...
    Взяв билет, я сел за первый стол и, бегло просмотрев вопросы теории, а также текст, который предстояло перевести, поднял руку, демонстрируя свою готовность. Пригласив меня отвечать, экзаменаторша внимательно изучила оуенки в лежавшем перед ней экзаменационном листе. Хатем, на обращая внимания на вопросы билета, стала углубляться в такие дебри немецкой грамматики, которые вряд ли по плечу студентам последнего курса института иностранных языков. Почва подо мной заколебалась, а экзаменаторша, методически усиливая нажим, не давала ухватиться за дерево моих знаний.
    Но вот всё же очередь дошла до немецкого текста, и я бегло, с листа, начал его переводить. На лице моей мучительницы отразилось искреннее изумление. Не дослушав до конца, она сказала, что мне попался отрывок из письма немецкого поэта Генриха Гейне. Душа моя возликовала: не иначе, это - подарок судьбы! Воспользовавшись удобным случаем, я сказал, что очень люблю этого поэта и, не мешкая, прочитал свой перевод одного из его стихотворений (ну как тут не вспомнить общение с Анной Михайловной Буллах!). На лице экзаменаторши отразились такие муки душевной борьбы, какие, я думаю, не испытывал Фауст, соблазняемый Мефистофелем. И всё же победить мою визави, как гётевского героя, дьявол не смог: она внесла в зачётку положительную оценку, что обеспечило мне поступление в институт. Так идиш, коему я обязан знанием немецкого, стал фундаментом, на котором выросло здание моего последующего материального благополучия.
    Но если в данном случае идиш сыграл в определённом смысле косвенную роль, то во многих других жизненных ситуациях он напрямую помогал мне, а то и становился моей "палочкой-выручалочкой". Конечно в рамках газетного материала невозможно рассказать обо всех припетиях, связанных с мамэ-лошн, но о наиболее интересных и запомнившихся я всё же расскажу.
    В первые послевоенные годы Московский государственный еврейский камерный театр (ГОСЕТ) регулярно приезжал на гастроли в Ленинград. Благодаря знанию идиша я мог наслаждаться гениальной игрой выдающихся еврейских артистов Соломона Михоэлча и Беньямина Зускина. Душевный трепет, испытываемый мной на спектаклях этого театра, я впоследствии переживал лишь на представлниях Аркадия Райкина. Хотя тематика, да и язык этих райкиновских спектаклей были другими, общими оставались еврейские струны моей души, которые чутко откликались на игру этих великих мастеров.
    После злодейского убийства Михоэльса, расстрела Зускина, разгрома ГОСЕТа еврейская культура в Ленинграде, как и во всей стране, оказалась в загоне. Лишь через много лет в город на Неве стали приезжать так полюбившиеся нам еврейские певицы Анна Гузик и Нехама Лифшицайте. И всегда Театр музыкальной комедии, где они обычно выступали, был переполнен. Среди слушателей был неизменно и я. Могу смело сказать, что н пропускал ни одной возможности приобщиться к еврейской культуре. Когда после хрущёвских разоблачений началась волна реабилитаций, мне довелось побывать на концерте вернувшегося из мест заключения еврейского певца Эпельбаума, в прошлом очень известного. У этого больного, сломленного человека, увы, уже был надтреснутый голос, и жить ему оставалось недолго.
    А где-то в начале семидесятых в Ленинград приехал еврейский драматический театр (по-моему из Черновцов) со спектаклем "Тевье дер милхикер" ("Тевье-молочник"). Должен сказать, что "украинский" Тевье произвёл на меня куда более сильное впечатление, чем Тевье из "Поминальной молитвы" Марка Захарова. Хотя Евгений Леонов был прекрасный актёр, его Тевье ничем не походил на еврейского героя Шолом-Алейхема.
    А теперь перенесёмся в 1963 год. В разгар лета, а стало быть, сезона, я весьма неожиданно оказался на литовском курорте Друскининкай. Все мои попытки куда-нибудь пристроиться, снять комнату или хотя бы койку оказались тщетными: всё было до предела забито. Положение моё усугублялось ещё и тем, что уехать обратно в Ленинград я тоже не мог. Чтобы взять билет, надо было отмечаться в течении двух-трёх недель. Уставший и разочарованный, я пошёл в парк, сел на скамейку и с удовольствием вытянул гудевшие от усталости ноги. На какое-то время я даже впал в забытье. Опомнился я, почуствовав, что кто-то уселся на "мою" скамейку. Искоса взглянув на пришельца, я безошибочно определил: старый еврей. Он тоже не остался равнодушным к моей персоне, украдкой, но довольно внимательно меня разглядывая. Кожей я чуствовал, что он хочет меня о чём-то спросить. И в этом не было ничего удивительного, так как еврей, находясь в одной "компании" со своим соплеменником, просто не может не завести с ним разговор. А посему уже через несколько минут я услышал: "Извините, пожалуйста, ви откуда?". "Их бин фун Ленинград" ("Я из Ленинграда") - ответил я на идиш. От изумления мой старичёк чуть не свалился со скамейки. "Вос? Аза юнгер бохер ун нох фун Ленинград вейст идиш?! Дос кен нит зайн!" ("Что? Такой молодой человек, да ещё из Ленинграда, щнает идиш?! Этого не может быть!) - воскликнул он, не веря своим ушам.
    Чтобы у старичка не осталось на этот счёт никаких сомнений, я рассказал ему на идиш обо всём, что со мной приключилось и в каком незавидном положении я оказался. "Мер кин цорес зол нит зайн" ("Чтобы большего горя не было"), - сказал он и добавил: - "Их нем дих цу мир" ("Я беру тебя к себе"). Так я, вместо улицы, оказался в хорошей комнате, которую Михаил Залманович, как звали моего нового знакомого, снимал уже в течении нескольких лет. Всё время совместного проживания мы, несмотря на разницу в возрасте, и, естественно, - в интересах, поддерживали тёплые отношения. А когда разъехались, регулярно переписывались, причём в каждом письме Михаил Залманович вкладывал для моей старенькой бабушки газету на еврейском языке. Когда же в конце шестидесятых он собрался уезжать в Израиль, я приехал в Вильнюс с ним попрощаться.
    В 1980 году, после очень тяжёлого отказа, я с семьёй тоже репатриировался в Израиль. В Иерусалиме жил мой брат, поэтому и мы оказались в столице еврейского государства. И хотя нас поселили в центре абсорбции, разных финансовых и организационных дел было немало. Иврита в ту пору я ещё не знал и, направляясь в то или иное заведение и, тем более, оказавшись в нём, испытывал серьёзные трудности. Как вы понимаете, в те годы нигде не говорили по-русски, такое стало возможным только в 90-х годах. И опять мне на выручку приходил идиш. Завидев бородатого еврея с пейсами, я устремлялся к нему и мигом находил с ним общий язык, которым был мой дорогой, мой любимый идиш. Случалось, что тот или иной ультрарелигиозный еврей, очарованный моим знанием мамэ-лошн, не только отводил меня в нужный офис, но и решал там все заботившие меня вопросы.
    Но главное, пожалуй, в другом. Как и в случае с немецким, идиш помог мне в изучении иврита. Да, да, не удивляйтесь. В идише немало слов из иврита. Они только по-другому произносятся.В иврите ударение, как правило, ставится на последнем слоге, а в идише - то на первом, то на втором. К тому же ивритское "тав" - "т" на идише звучит как "с". Вот несколько примеров. "Талит" (молитвенное покрывало) - на иврите, "талес" - на идиш. "Хатан" (жених) - на иврите, "хосен" - на идиш. Все эти перешедшие из иврита в идиш слова я ловил моментально. А поскольку такая "компетентность" не только радовала, но и вдохновляла меня, я изучал иврит с удовольствием, находясь на эмоциональном подъёме. Так что уже через месяца полтора при решении любой репатриантской проблемы мне никакая помощь не требовалась.
    И в заключение хочу рассказать, как идиш выручил меня совсем на другом континенте, а именно в Соединённых Штатах Америки. В 1982 году вышла моя первая в Израиле книжка, название которой "С Израилем в сердце" родилось ещё в бывешем СССР во время мучительного "отказа". Воспользовавшись приглашением моего институтского приятеля, жившего в то время в Сан-Франциско и моих родных и друзей из Нью-Йорка, я решил отправиться за океан, совместив приятное с полезным. То есть не только повидать родных и друзей, но и продать книжку, с моей точки зрения, весьма полезную для американских евреев из Союза. А посему, кроме чемодана, я взял с собой сумку на колесиках, доверху набитую книгами.
    Сначала я отправился в Сан-Франциско. А так как прямого рейса в этот калифорнийский город не было, пришлось лететь через Нью-Йорк. Самолет приземлился в аэропорту имени Кеннеди поздно вечером и до рейса на Сан-Фйанцйско, после того, как я оказался в здании терминала, оставалось что-то около сорока минут. А ведь мне предстояло еще, не зная английского, в аэропорту величиной с приличный город, найти терминал, где происходила посадка на самопеты, следующие в-Калифорнию. Под снегом, при тусклом свете фонарей, с двумя занятыми руками и с одной "английской" фразой: "Ту Сан-Франциско" я отправился в нелегкий путь. Помогали мне негры, убиравшие дорогу и попадавшиеся на пути каждые 30-40 метров. И хотя нужный мне терминал оказался сравнительно недалеко, я переступил его порог за двадцать минут до отправки самолета! При этом опоздывать я никак не мог, ибо в аэропорту Сан-Франциско меня ждали друзья, которым я сообщил номер рейса и время его прибытия. Не прилети я вовремя, кто знает, что бы они подумали и что стали бы делать. Ведь следующий самолет отправлялся не скоро, и меня вообще могли на него не посадить.
    Между тем я вошел в терминал и оглядевшись понял, что в этом огромном зале со множеством сверкающих таблиц мне никогда не найти то место, где производится посадка на Сан-Франциско. Я запаниковал: ведь время неумолимо летело. И тут в одной из очередей на повадку я увидел молодого мужчину в кипе. Бросившись к нему, я умоляюще произнес на идиш (привожу наш разговор сразу в переводе на русский): "Помогите, пожалуйста - мне нужен рейс на Сан-Франциско, а до него осталось всего пятнадцать минут". Оглядев меня с ног до головы, и поняв, с кем имеет дело, он сказал: "Не волнуйтесь. Хотя до моего рейса тоже всего полчаса, я вам, конечно, помогу." Взяв у меня чемодан, он бесконечными переходами довел меня до нужного места и, попрощавшись, бегом пустился назад. Хотя посадка уже закончилась, специально для меня подали автобус. Как только я оказался в самолете, пилот запустил двигатели. Так все благополучно завершилось. Как же я был благодарен выручившему меня идишу и тому человеку, который на нем говорил.